... Я разговаривал с ними и смотрел им в глаза. Всего три дня пути. Они дики, но тянутся к Добру. Если б мои слова были только моими словами: я видел, как они в предвечерье казнили проворовавшегося раба. О, если б мои слова были только моими словами. Им безразличны истории о бродягах-принцах и сказки про болтунов-мертвецов. Суровые воины с глазами детей садятся вкруг костра. Кто между братьями посмеет сказать: ЗЛО – хорошо, ПРЕДАТЬ – хорошо, ОБЕСЧЕСТИТЬ ЧУЖУЮ ЖЕНУ – хорошо. Аллах велик в своей мудрости. Нет зла кроме как в душах людских. Старанием душ наших, взращен из некогда чистого создания враг рода человеческого. И нужен нам лишь слабый толчок.
Они не могут быть азартны, они не находят радости в вине. Пустыня так широка, что нет в ней места азарту, а вода слишком вкусна и бесценна, что бы предпочесть ей вино. Утеха воина – женщина. Аллах велик! Пусть же то, что с рождения они почитают верным, станет истинным благостью Аллаха.
Неужели так и будут дети Исмаила убивать и чуждаться брат брата? Неужели нет у нас корня кроме выгоды торговли?
Наш Отец был старшим Сыном. Аллах всеведущ! Разве, если б Он хотел иначе, вышло б так? Волею Аллаха бесплодность Сары. Похотливы и алчны поздние дети ее. В каждом стаде есть больной верблюд.
Но спрашиваю: неужели ожесточеннее мы, услышавших Ису? Неужели чужда нам Цель? Не отличен наш язык, от Срединного моря до вод Инда. Внемлем ли мы Зовущему? Встань и посмотри, пусть твой мир из троп вокруг Медины, будет НАШИМ миром со стеной до небес. Неужели тогда не станет места для твоего лагеря, или путей для каравана? Идешь ли ты за зерном в Медину или торговать в Мекку – пусть это будет НАША земля. Пусть не настигнет тебя на ней беда из-за того, что ты не ведаешь имя бога в следующем шатре и сколько должно ему кланяться, и сколько приносить ему и чем. Ибо Бог – один! С каждым говорит Он по характеру его.
Вы видите меня – разве я мудр? Я говорил с мудрецами, и некоторые из них глупы.
Вы видите меня – разве я многосилен? Последний переход занял всего три дня, но я шел один! Кто поднимет меч на меня? Приходя я реку: добро и мир дому твоему. Несу ли я зло говоря с вами? Ваше мужество не имеет границ, ваша стойкость родила песни. Что постыдного в словах моих?
Ты жаждешь поступать иначе, и будешь один.
Взгляните на север – они позволяют себе не любить друг друга, но приходят, к Любившему Всех, и глаза их наполняются скорбью. Они лобызают друг друга, они говорят: «Прости брат». И иудей среди них, и ромей, и элин. Вы же братья по крови. Но не держите зла на заблудших, только если силой не захотят укрепить глупость свою. Ибо и они нам братья, и Бог у нас один, а они уже не слепы, но с бельмом.
Храбр ли я? Вы видите меня? Я крадусь в ночи как старый изгнанный пес. В день вздрагиваю от тени птиц, во тьме от шума их крыльев.
Я ходил к ним, и нет у них единства. Я говорил им: Бог един – речёте и вы, и я!
- Господь на Престоле Небесном, - говорите вы, - и на земле как Сын Человеческий. Кто же из нас глуп? Или не сложите один и один!? Они смеются, они понимают. Они начинают задавать вопросы. Но не могу я быть с ними всегда и пора мне записывать со Слов, дабы было всегда при них.
Так говорил я с ними и мыслил, когда искры мешались со звездами. И уже знал я дальнейший путь свой, ибо не сам иду, и уж не знаю в своей ли воле.
Всхрапывал сонный верблюд и месяц глядел взором больного. Мир не может более томиться в хаосе. Мир алчет порядка. И от того уста мои, более не принадлежат мне. А впрочем и жизнь моя.
Когда б мне силу Павла!  

 Константин Радионов

 Ночью пред пологом моего шатра поставили новую пару сандалий. Мои уже никуда не годятся. А еще приходил старейший.
- Как повторю за тобой? – спрашивал он.
И я отвечал:
- Как сердце велит. Неужели жизнь научила тебя лить сдоенное в песок?
Он качал головой, дивясь моей мудрости.
- Не мне хвалу возноси, Пославшему меня, - говорил я ему. – Не поступай против сердца, но зорче гляди в глубины его. Пусть первое желание и даже кажущееся верным от предков, не затмит истину поселенную там Отцом отцов.
Он долго думал, тиха ночь пустыни, и дыхание его было тяжело. Колыхалось от него пламя светильни, и он уподоблялся этому пламени:
- Мыслю – не слишком ли стар я к тому? Как сказать мне сынам: «Дети, учил я вас от матери, но только теперь сам познал учение? Но с другой ноги сердце мое трепещет познав правду, и с тем не спорю.
- Нет у меня твоих лет, - отвечал я, - только правде что я принес лет более чем миру сему. И как запечатанный сосуд были б уста мои, если б Господь не узрел тщету крестной жертвы. Взови к сыновьям своим, не от твоего ли и их сердца? Разве глухи они к правде?
Он ушел.
Утром давали мне верблюда и еду, и женщину дабы облегчить тяготы пути моего. Но не тяготы пути тревожат меня, а время. Тогда они пошли со мной. В вечер же пятого дня чуть не было у нас схватки и много красного в песке. Тогда восхитил меня Господь мой и встал я в сердце атаки, и пал на колени верблюд с яростным воином.
- Мало вам путей в пустыне!? – возопил я.
Чего нет в твоем шатре, а есть в твоем? Обменяйтесь сегодня, а встретившись после, обменяйтесь вспять.
- Сколько лет миру? – вопрошал я, - Неужели мало слез по сыновьям? Дойди к морю!
- Хочешь ли ты видеть как в доме твоем, старший сын убивает младшего? Младший сын убивает старшего?
А ты, что занес меч!?
Паче ли Отец наш Небесный! Уж не возомнил ли ты, что любовь твоя жарче, чем Творца Солнца?
Ты говоришь: «Мой верблюд быстрей!».
А ты говоришь: « Мой подобен ветру!».
Ставьте верблюдов и дыбте песок – пусть не слова, а дело покажет. Пусть оба верблюда падут во славу Аллаха, Отца вашего Единого. Вы же живите дабы славить Его.
Я упал без сил дух мой бежал от меня, и очнулся уже ночью когда тряпицей смоченной в молоке водили мне по губам. Это была невольница, преданная мне. Без имени дитя.
- Велик ты, - шептала она, моя лицо мое верблюжьим молоком.
- Впервые не пролили крови два рода, а разошлись обнявшись. «Он победил нас и вас, вас и нас!» - говорили они.
Было так.
В восьмой же день пути я тайком удалился от них, не взяв ничего из даров. Люди эти вняли зову Прощающего и Милосердного. Веселилось мое сердце.
Встретился же мне в пути исповедующий Ису, именем Зосима. Много беседовали мы с ним. Лучший язычников, и пустословов великомудрых моего племени, он был из тех, кто разногласил.
- Поистине, все ли двенадцать, а потом семь десятков и семь были до конца уверовавшие? То ли они слышали, что сказано было им? – вопрошал я.
- Не к спору смерть была, - отвечал Зосима, зачиная спор.
Мы собирали сушняк и жгли его, пугая животных диких, до крови падких. Мы смеялись, что не желая спора, спорим с предзакатной поры до зари почти.
Аллах - Бог мудрых, если Он истинно в сердце свидетельствующих. А Аллах – друг верующих.
- Вот Ибрахим, - говорил я, - разве назовешь его иудеем или христианином, а был он ханиф и не многобожник.
- Истины слова твои, - отвечал Зосима, преломляя лепешку. Но хмур был он когда я спрашивал почему не все из сказанного Исой донесли?
- Малы они, для сей твердой пищи, - отвечал он Павлом.
- Но не более ли знающ Аллах!? – не понимал я, - милость в руке Аллаха и он дарует ее по своему желанию. Возможно ли решать за Него и даже вопреки. Справедливо ли давать крохи, имея круг хлеба?
- Так уж установлено было, - говорил Зосима и сам печалился, ибо и для него то тайно было.
И мы добавляли в костер для огня и в беседу для знания.
- Учить ли меня будешь? – Зосима улыбался. Он был добрый сын Аллаха и преданный ученик Исы. Прощаясь мы обнялись.
- Какая ж разница, - сказал я тогда, - не творишь ты зла, слова несешь те же, ведущие прямым путем. Кого бы не назвал ты их хозяином, Он всегда один.
- Он один и есть, - ответил Зосима. На том и разошлись.
Жаль мне будет если не найдете друг друга, дети. Ибо идущие по стопам Исы не столь упертые в искривлении писания от иудеев, которым и даровано было много и знамениями а все алчны и слепы. Уже ли доживу до того дня, когда и тот кувшин что с усердием леплю теперь, расколется, брызгая бесчисленными осколками. Даже острыми до ран…

ОБ ЕСТЕСТВЕННОЙ УБЫЛИ БОГА

Уже ночь. И жизнь наполняется тайной. Мистикой. Как все странно – это я. Я. Миллиарды звезд, я, едва слышный ветер, уносящий остатки нестерпимого дневного зноя, шаги мои же, и может быть где-то там Бог. Только где это там? Там – среди искрящейся пыли миров? Там? Или здесь под грудью, где на каждый вдох, свежеющий воздух отвечает тупым толчком, прогоняя по трепещущим жилам вязкую, соленую жизнь? Я чувствую: Я. Я ЕСТЬ. И Он ЕСТЬ. Мы ЕСТЬ. Он везде, и вместе с ним я. Я трогаю тополь, и знаю, это – Он. Кора тополя морщиниста и груба, я провожу по ней ладонью, а потом прижимаюсь щекой. Тополь пьет из моей души, и помогает мне смотреть в небо, туда, выше звезд. Ночь все глубже. Ночь все глубже. Времени не то, чтобы нет – оно не имеет значения, а потому и не напоминает о себе. Течет не оно, течет Вселенная обволакивая неведомым знанием. За гранью понимания. За гранью всего того, что знал раньше. Выше этики, больше жизни. Мне правду сказали: Этому нет имени и нет пределов. Нет начала и не будет конца. Мне правду сказали. Мне солгали: нет в Этом гнева и нет ласки. Неосознанная, беспричинная, из начала начал ЛЮБОВЬ. Видимо именно так чувствуют себя, писающие от счастья щенята, когда хозяин берет их на руки. Это не оскорбительно. Нет. Любовь не может быть оскорбительной. Мне очень не хочется возвращаться, и с первой же тенью этой мысли, все исчезает. Больно в щеку, по правой брови ползет паучок, надсадно пищат комары, поют сверчки да не сильный ветер шуршит в иссохших травах. Я все еще есть. Но один. Меня очень мало. И очень мало там, внутри, где все еще тупо ухает. Где будет ухать еще много лет. Там очень мало, там перегорающая искринка в угольно черной плазме хаоса. Мне с этим жить. Сберечь бы.… Вот именно поэтому мне и нельзя ходить в парк, по крайней мере одному.
Этот был помоложе, не мальчик вовсе, но помоложе. У него была трость, впервые я видел такую потрясающую трость. Массивная, надежная с набалдашником в виде триединой имперской короны. Он долго тыкал окованным концом в одну точку, о чем-то напряженно размышляя. А может собирался с духом? Наконец превратив жучка в грязевый комок, он объявил:
- Я всю жизнь верил в Бога. Верил тогда, когда это было совсем не модно, да и не надо, в общем-то. Верил страстно, истово, со всей полагающейся обрядовой чушью.
- Так-так, - поддержал я его.
- Поверьте, я жил не скучно, видел, как говорят, достаточно, и всю свою жизнь веру воспринимал как нечто положенное. Само собой разумеющееся. Вот уже, пожалуй, меня ждут ТАМ, может даже ищут, досчитаться не могут, а я вдруг осознал, что Бога нет. Просто вот так – нет. – Он досадливо мотнул головой, и приметив следующего жучка остервенело принялся бодать его палкой.
- Логический конфуз, - заметил я, - «ищут ТАМ» и «Бога нет»?
- Никакого конфуза, - недовольно огрызнулся он, - никакого. Инерция мышления и только. Не надо меня утешать, не стоит. Это даже не страшно. Я потерял Бога но обрел людей. Раз уж Бога нет, решил я, то все написанное написано вовсе не Им. Так ведь? Но если это не Он, то сколько же любви и света было в писавших людях! Какое величие заложено в человечество! А принявшие венец мученичества?! – Он наконец расправился с насекомым и перехватив свою шикарную трость половчей, потряс ею над головой:
- Это знаете…чего-то да стоит! – почти прокричал он.
- Любовь стоит не чего-то, - сказал я ему, - Любовь стоит любви.
Такие дела. А разубеждать я его не стал. Каждому по вере его, да и безобразное это занятие. Он сел в подошедший троллейбус, и потом еще долго смотрел на меня через узенькое как бойница окошко двери. Каждому по вере его. Со мной один похожий лежал, когда я в больнице был. Он после клинической смерти повредился. Такое нёс…

 Константин Радионов